Раб сердец - Страница 13

Леня Поползая подвели к начищенному до бликов жестяному рупору. Волостной голова открыл рот и оцепенел.

— Орёл! — тихо, но восхищенно промолвил Бран. — Мудр и храбр! Умён и бодр! И все женщины ему мысленно отдались!

Веча, прыснув, ткнула Брана в бок локтем. Юркий человечек подсунул Поползаю под оладьевидные ладони листы, исписанные крупно и разборчиво.

— Ага… — сказал Лень в рупор. — Вот это, да? Так… «Дорогие со-о-те-че-ствен-ни-ки! Сегодня — знаменательный день. В озарённом свободой и осенённом народправием Поползаевске открывается памятник первому руководителю независимого Большерунья, обожаемому и любимому Пьюну Громоздиле! Увы, его уже нет на земле(„Вот горюшко-то!“ — плаксиво вздохнул Бран), но он в наших исполненных при-зна-тель-но-стью сердцах („В съеденных пьянством печенях!“). Позвольте же явить вашим… а… где это, потерял… ага, вот …вашим взорам ве-ли-чес-твен-ный лик („Свиное рыло!“) самого выдающегося из большерунцев!»

— Рукоплескания! — зашипела, лучезарно улыбаясь, управительница и забила в ладоши. Дети недоуменно оглянулись, захлопали. Все собравшиеся последовали их примеру. По площади раскатился шум, напоминавший массовую раздачу пощечин. Трубачи взвыли «Песнь величия и славы», бело-фиолетово-оранжевая ткань сползла складками, открыв гранитную статую: толстяк с маленькими глазками на злобной, одутловатой физиономии.

— Сейчас стошнит. — пожаловалась Веча на ухо Брану. Тот согласно кивнул.

— Цветы! Цветы! — яичницей на сковороде шкварчала управительница. Дети с букетами засеменили к памятнику. Стражники слегка расступились.

— На каких-то прошлых празднованиях, — сказала Веча. — творилось настоящее непотребство. Охрана обыскивала детвору. Разумеется, только из соображений бдительности и во избежание возможных покушений на обожаемое начальство. Вдруг кто-то из школьников спрячет камнемёт в рукаве. Как же серые уроды обшаривали девочек!

Вечу передёрнуло. Брана — тоже.

По завершении процедуры волостное и городское руководство отправилось на пир по случаю и поводу, а для толпы были обещаны на площади у памятника выступления плясунов и музыкантов.

— Останемся? — вяло спросила Веча.

— На кой ляд? — удивился Бран. — Казённая часть закончилась, зрелища не обязательны, за уход из жалованья не вычтут. Ведём мальков по домам.

Около обучалища Бран и Веча в очередной раз напомнили ученикам, как опасно ходить без старших по улицам и распустили до завтрашнего утра.

Они медленно шли рядом по Стылому проезду.

— Теплеет. — заметила Веча. — Наверное последние хорошие деньки стоят, скоро зарядят осенние дожди.

Бран согласно кивнул: — Родная природа, скупая краса… Клёны покраснели, верный признак. Потом заморозки ударят, крупка посыплется. Как надоели зимы, промозглый ветер. То снег, то слякоть. Брр…

— Один юный дятел, — задумчиво сказала Веча, — недавно на уроке успешно проспрягал это слово. Что делать — слякать. Я слякаю, ты слякаешь, он слякает… Мы слякаем — значит, первое спряжение.

— Ну да?! — восхитился Бран. — А ведь молодец дятел! И крыть-то нечем.

— Ох, как порой хочется покрыть. — грустно сказала Веча. — С трудом сдерживаюсь. Еще немного и народ одичает, оскотинится, полностью разучится говорить по-рунски. Мальки вообще перестали чувствовать родной язык. «Чиня крышу, с меня слетел ботинок».

— Не надо! — умоляюще простонал Бран. — Будто ножом по стеклу!

— Вот-вот! И я о том же. Наше поколение вымрет и не станет Руни.

— Пожалуй. — угрюмо согласился Бран. — Думаешь, только на твоих уроках одичание? Сам тому немало способствую.

— Вот те раз! — изумилась Веча. — Как же?

— Да так же! Видно бездарь, не о том рассказываю. И не так. Вот послушай-ка… Сколько мальков сейчас отстаивало на площади? Десятка четыре, да? Все смотрели на трёхцветные тряпки, а у кого ты заметила на лицах какое-либо иное выражение, кроме любопытства? Никакого…

Однажды во время урока по прошлой весне дело было — рассказываю я об окончании Войны Кольца. Вдруг тянет руку Лет, ну, тот что на лиса ещё похож, и спрашивает: — «Учитель, а вы сами-то в Рунской рати служили?»

— «А как же, — говорю, — в полку тяжелых дальнобойных стреломётов.»

— «Правда?! Ранения? Награды?»

— «И то, и другое.» — отвечаю.

— «Бок о бок с чертями воевали? А леших в плен брали? Что с ними делали?»

Ну, я повествую, что, мол. чертей видывал. Что дрались они… гм… как черти… Что леших и водяных встречать на войне не доводилось, не любили они в бой лезть. Безнаказанно из луков на большом расстоянии врагов расстреливать, это да, тут они мастера, а самим подставляться — дураков нет.

А что до пленных, то отношение к ним было на войне разным. К примеру, захватят лешелюба-каменьградца, посадят под замок в крепкий амбар. С ним дело ясное — враг. Сидит взаперти, варёную брюкву трескает, ждёт пока его на кого-то из наших выменяют. Не мёд, конечно: война есть война, плен есть плен, но при всем том никто на него руки не подымет. Зато, когда пленяли наших же рунских изменников, воевавших на стороне лешелюбов, то жить им оставалось ровно столько времени, сколько веревку на суку прикрепляют. По моему разумению, всё правильно — каменьградец же чужак, иноземец, присяги Чёрному Властелину не давал, воевал по приказу своего князя. А эта сволочь присягала, да потом предала, к врагу перебежала.

Говорю, что предателей во время войны опознавали по бело-фиолетово-оранжевой нашивке на вороте. — «Вы намекаете, — спрашивает Лет, — что теперешний стяг Большерунийского Народоправия — знамя измены?»