Раб сердец - Страница 27

Теперь — второе. Терпимость? Отчего бы не разобраться? Сердечность… Снисходительность… Мягкость… Давайте обсудим. Вот вы, лешелюбы, словно верблюды жвачку, не выпускаете из пастей поговорку, дескать, худой мир лучше доброй ссоры. По-вашему, ради бытового и общественного покоя мне должно смиряться даже с тем, что не нравится. Во имя свободы и равноправия, процветания и счастья я обязан терпеть от других то, от чего с души воротит.

— Попросил бы не передёргивать! — взвился упитанный проповедник. — Позвольте!

— Позвольте не позволить! Терпимость, говорите? Гм… Очень позабавила меня рассказанная вами баечка. Дескать, решил морской бог затопить город за грехи жителей его. По совокупности совершённых преступлений, так сказать… И вот навстречу разгневанному божеству выходет городской мудрец и вопрошает: ежели на десять тысяч грешников придётся тысяча праведников, неужто бог утопит и их вместе с греховодами? Подумавши, бог ответствует в том смысле, что при таком раскладе затопление отменяется. А коли отыщется сотня доброго люда, не унимается мудрец. Ладно, соглашается бог глубин, не буду заливать. А десяток, настаивает въедливый старик. «Пощажу всех ради десяти!» — обещает бог. В конце концов столковались, что из-за одного горожанина безупречного поведения будут пощажены десять тысяч мерзавцев. Чем не образец терпимости! Да ещё божественного качества! Мы тут все урыдались от умиления, правда? (сдержанные смешки в рядах) Отвечу-ка встречной притчей. Возьмите таз дерьма и добавьте туда ложку горячей пшеничной каши с топлёным маслом. Оставите ли вы этот таз посреди своей комнаты? Как — «нет»? Но там же наличествует ложка каши! Ради неё, а? Так где она, пресловутая терпимость? Хорошо, пусть будет наоборот — в тазу каши ложка свиного помёта. Что там насчёт терпимости? Вкушать станете? Опять — нет? Странно…

Так как же вы, лешелюбы, требуете, чтобы я не просто терпел вас, но еще обожал? Дерьмо в каше? Ммм… По моему скромному разумению, ваше лешелюбское отродье не только не «люди вообще», но вообще — не люди. Вы — дерьмо, настаиваю в сотый раз. И, если мы хотим жить достойно, вас не должно быть. От вас надо избавляться, как избавляются от навоза. Без гнева (на испражнения бессмысленно сердиться), деловито и старательно. Чистить до последней вонючей крохи. И никакой терпимости к грязи!

— Это… это… это разжигание розни! — взвизгнул полиловевший проповедник. — Призыв к свержению существующей власти! Схватить! Посадить под замок! Послать за стражей. Под суд! Вырвать язык!

Он подскочил к старосте и ткнул того в бок. Однако староста оцепенел в позе статуи Отчаяния. Бран досадливо отмахнулся от «ЕБ» овца, словно от мухи.

— А что есть «добро»? — Голос Брана зазвенел. Теперь он обращался только к замершим в полной тишине крестьянам. — Вытащите лягушку из холодной и грязной лужи, вытрите насухо, усадите в обитую шелками и бархатом шкатулку, предложите ей вина, сладости и фрукты. Лягушка погибнет. Непрошеное «добро» — злейшее из зол.

Возьмите на руки старушку, которой не перейти горную реку и понесите ее на другой берег. А коли упадёте посреди бурного потока, ослабев и потеряв равновесие? Беда и вам, и бедной старой женщине. Где же оно, «добро»? Бессильное сочувствие ценнее беспомощного рвения.

Отгоните орла, терзающего змею, спасите ей жизнь, предотвратите убийство. Орел умрет от голода, змея оправится, уязвит вас и многих других. Так кому сотворено благо? Рука незрячего врача страшней десницы палача.

На проповедника из «ЕБ» а уже никто не обращал внимания. Тот, поблёскивая маленькими глазками, утопавшими в рыхлых щеках, попятился к выходу, выскользнул из сходной избы.

— «Добро», «зло»… — Бран сморщился, словно хлебнув прокисшего кваса. — Если кто-то начинает сладенько рассусоливать про них, стало быть, самое меньшее, собирается обворовать вас. Вот у меня нет ничего, а у вас по краюхе хлеба. Отбираю их. Благое это дело или нет?

— Нам — плохо, тебе — хорошо. — рассудительно сказал Высь Мухомор. — Это откуда посмотреть.

— Вот-вот! Стало быть «добро» и «зло» для каждого отдельно взятого человека — личные и неповторимые? Лешие и водяные пусть не скажут вслух, но подумают: — «Славно!», когда вымрут люди. Для чертей высшим благом будет жаркое из лешачьих ляжек. Робы возрадуются, когда на земле не будет чертей. Вастаки считают добрым делом отрезание рунских голов. Харадримцы высшим благом полагают истребление каменьградцев. Каждое племя, произнося на своём языке слово «добро», понимает под этим своё благополучие, говоря «зло», — свои беды.

— Дык, как же так… — растерянно спросил Жмых Голота. — Жить-то надо, пусть не по лешелюбским законам, но по каким-никаким правилам. Без них — никак. А коли нам не знать, как оно хорошо, по-доброму, и как плохо, по-злому, то чего ж тогда получится? Одичаем, оскотинеем, хуже свиней станем!

— Есть, есть лекарство от одичания. — Бран снял нагар с внезапно закоптившей лампы на столе. слушатели замерли. — Не новое снадобье, многотысячелетней выдержки. Горькое, зато действенное. Справедливостью называется. Слышали о таком?

— Ну-ну! — Славко Клешня нетерпеливо заёрзал по скамье, отшлифованной за долгие годы штанами до блеска. — Не томи, учитель!

— Первая ложка лекарства — лечение начинается с очищения. Выкиньте из себя отраву, забудьте лживые измышления лешелюбов о терпимости и всеобщем братстве, об общечеловечьих ценностях и всеобщей любви! Забудьте всё, чем вас одурманивают. Перестаньте глушить сивуху, курить табачное зелье, слушать «ЕБ» овских проповедников!